«Раньше мне было сложнее отвечать на агрессию — тюрьма этому учит». Юлиан Бояршинов, осужденный по делу «Сети», вышел из колонии. Вот его первое интервью

Об освобождении

— Какие у тебя первые впечатления?

— Как и у многих осужденных, которые освобождаются, у меня была смесь радости и тревожности и некоторого переизбытка впечатлений и эмоций, когда видишь много людей. Такая яростная смесь.

— Нет ли опасений, что тебя могут снова задержать и не отпускать, как Азата Мифтахова?

— К сожалению, я не знаю, что происходит с Азатом Мифтаховым. Находясь в колонии, я получал информацию из писем, свиданий и телефонных переговоров, которые прослушиваются, поэтому многие новости, связанные с политикой, не доходили до меня.

Были ли у меня такие опасения [что снова задержат]? Да, я переживал по этому поводу перед освобождением, но я уже тут, на свободе, поэтому думаю, что всё неплохо началось.

— Новых уголовных дел ты не ожидаешь?

— Россия — страна возможностей: тут всё может быть, но надеюсь на лучшее. Никаких предпосылок к этому нет. Сотрудники ФСБ, которые ко мне приезжали [в колонию], интересовались, но никаких угроз не было.

— В рамках чего тебя пытались допросить?

— Это была странная беседа. Приехал сотрудник, который, видимо, только знакомился с моим делом, и на большинство его вопросов можно было ответить с помощью материалов и публичных интервью. Ничего интересного.

— Никакого криминала, который мог стать поводом для новых дел, там не было?

— В отношении меня не было. Чувствовалось, что они работают, хотят побольше людей посадить и ищут зацепки. [Сотрудник ФСБ] расстроился, что я не тот человек, который может им помочь.

О порядках в колонии

— Во время следствия ты столкнулся с пытками. А что было после приговора? Какие были условия в колонии? Было ли к тебе какое-то особое отношение и как оно проявлялось?

— Надо сказать, что в колонии была уже финишная прямая. Я приехал, мне оставалось полтора года. До этого я находился в разных СИЗО, за это время я сменил восемь учреждений — посидел в [СИЗО] «Горелово», «Крестах», СИЗО-3 на Шпалерной, которое к ФСб относится, — везде были очень разные условия.

Когда я ехал из Петербурга, со мной ехал еще один парень по [статье] 205 УК РФ, мусульманин. Почему-то нас вместе везли, он ехал с Москвы. Нас высадили в Петрозаводске в СИЗО на Герцена, в котором нам явно не надо было быть. Туда пришел человек из ФСИН, пообщался с нами, нагнал страху: «Сидите тихо, закроем под крышу, будет вам плохо».

Когда я приехал в колонию, было дополнительное внимание — контролировались все письма, переговоры, оперативные сотрудники давали знать, что они всё видят, всё читают.

Меня не выпускали из отряда, то есть Карелия отличается тем, что там всех заставляют работать. В ИК-7 никому не дают просто сидеть на отряде и ничего не делать: либо ты на швейном производстве, либо камни пилишь, либо еще что-то. А я был один из немногих, кто просто сидел в отряде, меня никуда не выпускали, чтобы я поменьше всего видел — может, чтобы не попадал ни в какие ситуации. Но при этом я сидел в обычном, не режимном отряде.

Мне это скорее помогло, меня не таскали на дурацкие работы. Поэтому это внимание в каком-то смысле положительно сказалось.

— В твоей колонии сейчас находится Андрей Пивоваров. Насколько я понимаю, ты только по слухам мог понимать, что он там. Как сильно контролировали твое общение с другими заключенными?

— Надо сказать, что Карелия — это особый регион. Тут всё очень четко, по правилам, и они контролируют, с кем ты общаешься даже внутри отряда. Буквально тебя может вызвать сотрудник и сказать, что с кем-то не стоит контактировать.

С людьми из другого отряда очень тяжело пересечься — так всё организовано, что ты с ними либо вообще не встречаешься, либо где-то мельком видите друг друга.

— Каким был твой режим дня в колонии и чему ты успел там научиться?

— В Карелии «красные» колонии. Есть распорядок дня, всё время жизни осужденных расписано по минутам: что и в какой момент они должны делать, и это действительно соблюдается, в отличие от других колоний с менее строгим режимом. Подъем в шесть утра — нужно быстренько встать, по-армейски заправить кровать, чтобы всё было ровно, натянуть [постельное белье], чтобы спичечный коробок подпрыгивал, когда его кидаешь, потом время на умыться и утренняя зарядка — ее, естественно, все не любят, хотя прикольная штука, даже полезная.

Чему я научился за это время — выстраивать свой распорядок дня, потому что тот распорядок, который предлагается, забивает большую часть времени: тут надо смотреть телевизор, тут столовая, тут прогулка — и нельзя ничего делать, кроме как гулять.

И есть небольшое количество личного времени, которое ты можешь тратить на чтение, письма, спорт, самообразование — его немного и приходится заранее планировать это время, чтобы вынести из него пользу. Когда у тебя три-четыре часа, во время которых нужно и чай попить, и фасилитацию с другими осужденными провести, и всё вышеперечисленное — нужно себя очень строго держать в узде. Этому больше всего научился: планировать свой день, ставить цели, организовываться.

— А как насчет практических навыков? Ты говорил, что учился шить.

— В какой-то момент мне надоело сидеть на отряде и была возможность учиться в ПТУ — для этого надо было выходить с отряда. Долго меня туда не хотели отправлять, после беседы с начальником колонии все-таки отпустили.

Десять месяцев я учился на оператора швейного оборудования: учили шить, рассказывали, какие бывают материалы. Ходил на практику на швейное производство. Довольно интересно было.

В жизни мне вряд ли пригодится, но теперь я вижу какие-то вещи и понимаю, как они были сделаны, что классно сделано, что не очень. В любом случае самообразование в тюрьме — одна из тех штук, которыми стоит заниматься, даже если это не самое интересное образование.

— А помимо швейного дела чем еще ты самостоятельно занимался?

— Очень много читал — и художественной литературы, и нехудожественной. Активно учил английский, выучил очень много слов, но, к сожалению, не было разговорной практики, потому что в отряде никто почти не говорил. А если кто-то ненадолго появлялся, то это вызывало большое внимание со стороны администрации. Им очень не нравились разговоры на иностранных языках, потому что содержание таких диалогов нельзя контролировать, а у них хорошо развита оперативная работа — никакой приватности нет. Вроде вы отошли в угол, что-то обсудили, а потом это всем известно — стены всё слышат.

Развил силу воли. Меня очень заинтересовала эта тема: как человек реализует свои цели, как не поддается соблазнам.

— А со спортом как было организовано?

— Спортом занимался пять раз в неделю по часу в день. Есть распорядок строгий — час на это дается, причем, чтобы заниматься спортом, нужно получить разрешение, не всем его дают. Если ты не нравишься администрации, то тебе не разрешат. Я ждал разрешения несколько месяцев. Из инвентаря там почти ничего нет, условия тяжелые: у тебя есть один час, после которого ты идешь и занимаешься чем-то другим, у тебя нет возможности пойти помыться, сменить одежду, ты тренируешься в этой дурацкой тюремной робе. Потеешь, пыхтишь, а потом идешь, например, на уборку.

Колония этому учит. Ты понимаешь, что тебе будет неприятно, но у тебя есть долгосрочная цель — поддерживать здоровье, заниматься спортом, и ты всё это преодолеваешь, придумываешь, как это организовать.

— Как к тебе относились сокамерники? Что они думали о твоем уголовном деле?

— Никто особо твоим уголовным делом там не интересуется. И если ты сам не хочешь об этом разговаривать, то ты можешь просто отшутиться. А можешь рассказать, как было и что вообще в России творится, — кто-то отнесется скептически, кто-то проникнется твоей историей. Больших проблем не было, но статья необычная. Одномоментно в колонии было не больше двух человек по подобным делам — нас обычно старались раскидать по разным отрядам.

Проблем не было, люди понимали, что я не взрывал метро, дома, никого не убивал. Если взять обвинение, которое нам написали: собрались, обсудили, хотели свергнуть власть. Тут нет никакого вреда людям, а в колонии больше всего на это реагируют.

Есть в колонии люди со статьями за насилие или убийство — они гораздо больше негатива вызывают.

О следствии и СИЗО

— После выхода из колонии ты стал сильнее или черствее, как думаешь?

— Конечно, тюрьма на любого человека влияет. Раньше я был гораздо общительнее и дружелюбнее, в колонии я старался ни с кем близко не взаимодействовать. Стал жестче: раньше мне было сложнее говорить «нет» или отвечать на агрессию — тюрьма этому учит.

Но я уже говорил, что больше всего я научился самоорганизации и дисциплине. Кто-то в тюрьме плывет по течению, а у меня была идея фикс: вот меня поставили в тяжелые условия, а я всё равно буду находить возможность делать то, что я хочу.

— В каких СИЗО были самые плохие условия и как они на тебе сказались? Можешь составить топ СИЗО?

— Регионы и СИЗО сильно друг от друга отличаются. Карелия — всё очень строго, но ни в ИК-7, ни в СИЗО на Герцена в Петрозаводске нет насилия и коррупции. Они строго реагируют на насилие среди заключенных, закрывают в ШИЗО [нарушителей], проводят работы, раскидывают участников по разным отрядам — за всё это время были единичные случаи насилия. И драки не дают возможности выйти по УДО, а здесь все об этом думают, потому что из Карелии хорошо отпускают, если ты не по 205-й статье.

На первое место я бы поставил СИЗО-3 ФСИН. Там сидят очень интересные люди: за госизмену; если мошенничество, то там на миллионы наворочено; если наркотики, то 40 килограммов кокаина — я сидел с таким болгарином. Все они интересные люди, с которыми можно пообщаться и обменяться опытом. Большинство моих сокамерников были с высшим образованием, с ними было интересно пообщаться. Там тоже соблюдаются правила внутреннего распорядка — они, кстати, не самые плохие. Там была горячая вода, нормальное обращение со стороны сотрудников. Там было строго — никаких телефонов, никакой межкамерной связи, но мне это было не нужно.

Самое негативное СИЗО — это «Горелово». Там какая-то адуха, ты, когда попадаешь туда, чувствуешь себя Алисой в Стране чудес. Там происходит что-то невероятное — сокамерники вымогали деньги, в этом участвовали сами сотрудники, лютая перенаселенность.

Все остальные СИЗО — где-то между вот этими. Есть регионы с более «черными» тюрьмами — [там] можно купить телефон, есть более «красные», где соблюдается закон.

— Почему у тебя не было возможности выйти по УДО?

— По закону такая возможность предусмотрена. Официально я мог подавать [ходатайство], но в Карелии есть такое неофициальное понятие, как «статейники» — это люди с 205-й, 318-й, 319-й [статьями], большинство 130-х — их не выпускают. Им дают подать документы, суд их принимает, но человек приходит с негативной или средней характеристикой, у него будут взыскания, потому что без них сложно сидеть, и не будет поощрений от колонии — это бумажка, которую осужденным дают за хорошее поведение.

Сейчас сложилась такая ситуация, что открывают много ПТР и людей стали лучше отпускать на принудительные работы.

— Как думаешь, если бы ты начал сотрудничать с колонией, попытался бы получить поощрение — у тебя бы получилось это? Или там настолько всё строго, что никакого сотрудничества, никаких взяток?

— На взятки в Карелии даже намека нет.

Можно пойти в активисты, сотрудничать с администрацией, они будут лучше к тебе расположены, напишут положительную характеристику, но если ты «статейник», то ты всё равно не получишь поощрение.

— Если мы вернемся к началу дела, к пыткам. Что конкретно из тебя выбивали и какие методы применяли?

— Это такая тема, про которую я не очень много могу говорить, потому что ребят, Витю и Игоря, пытали, били шокером, ломали кости. Со мной была другая история: на меня давили, но это было другое. Это не те пытки, что были у ребят.

— Почему на тебя меньше давили?

— Мне повезло, что [меня] задерживали сотрудники ППС. Они таким, может, и занимаются, но ко мне такое не применяли. А ребят задерживали ФСБ — все, кто сталкивается с задержанием этими сотрудниками, рассказывают, что принимают жестко и в первые часы стараются оказать максимальное давление.

Добавлю, что, даже когда я был в «Крестах», ко мне могли приходить оперативники, разговаривать со мной, угрожать, но бить и пытать током не могли. В Пензе, видимо, такого не было.

О реакции заключенных на войну в Украине

— Представители ЧВК «Вагнер» — они приезжали в ИК-7. Что с тобой было в тот момент? Как ты узнал об их приезде?

— Вечером в какой-то час произошло нечто чрезвычайное. Остановились все работы, всех осужденных одномоментно согнали в столовую — она же актовый зал. Меня, еще одного человека по 205-й и еще людей по 130-м не пустили. Там им [тем, кого забрали] сделали небольшую презентацию, рассказали, что они могут уехать, а потом их отпустят.

Достаточно много ребят согласились, даже люди с небольшими остатками вроде шести месяцев. Все смотрят телевизор, у всех настроение, что там можно классно повоевать, еще и денег заплатят. Довольно много людей поехало, и потом в колонию доходили новости о гибели этих заключенных.

— Как в колонию доходили слухи о гибели этих осужденных?

— Есть такое понятие «Зэк-FM» — сплетни, слухи и недостоверная информация. Этих слухов огромное количество, что из этого правда — неизвестно. Очень много слухов было про ИК-9 строгого режима, что оттуда много людей уехало и быстро они неживые вернулись.

— Это, может, связано с тем, что ИК-9 известна пытками?

— Это колония строгого режима, где сидят люди с большими сроками, поэтому оттуда много уезжали. Все понимают, что это некий риск, поэтому соглашались те, кому еще сидеть и сидеть. И как раз «статейники», которым не добиться УДО.

— Как ты получал новости из окружающего мира? Как к войне в Украине относились заключенные? Как ты к этому отнесся?

— Источники информации в колонии такие: в первую очередь телевизор и радио. На радио уровень пропаганды гораздо ниже, там более нейтральные новости, иногда проскакивали новости о том, что кого-то признали «иноагентами». Еще письма, но если тебе пишут что-то лютое про политику, то это вырывают или вообще не отдают тебе.

Все также звонят домой. Было несколько ребят с Украины, которые звонили туда. Когда началась война, им отключили симку, обрезали связь, но какая-то информация доходила.

Телевизор — это адуха-бормотуха. Нам показывали «Первый» и «Россию», а еще в начале войны случайно проскакивал Euronews и там можно было получить более нейтральную информацию. Потом сотрудника, который нам включал этот канал, лишили премии.

Понятно, что в телевизоре сплошное вранье, но я пытался сквозь строчки получить хоть какую-то информацию, но это такое мучительное действие.

— Были ли люди, которые вместе с тобой пытались найти немного правды?

— Пропаганда очень хорошо работает. Вот что по телевизору говорят, большинство людей теми же цитатами говорят. Было какое-то количество осужденных, которые иначе к этому относились.

Были люди, которые говорили: «Ну там много ребят, наверное, погибает, телевизор этого не говорит, но в целом врать они [государственные СМИ] не будут».

Но надо понимать, что там специфический контингент. Много 228-й, есть ребята, которые читать не умеют, их образование не позволяет им критически оценивать эту информацию, поэтому много ребят туда [на войну] поехало.

О семье и планах

— Как тебе давали общаться с родственниками? Первое время у тебя не было вообще свиданий, а длительные свидания стали давать только к концу срока.

— У них такая система воздействия, чтобы немного сломать и «успокоить» человека. Там есть система карантина: тебя привозят и закрывают на специальный отряд, где очень строго соблюдаются правила — у меня вообще не было времени на письма и звонки. Я там дольше остальных провел — два с половиной месяца.

— Это было связано с тем, что ты политзэк или это для всех такая мера?

— Для всех — две недели карантина, а со мной приключилась такая история. Когда я приехал, был коронавирус и они сделали так называемый медкарантин. Они рассаживали людей по одному — по двое, чтобы никто друг друга не заразил. Но там легкий режим — просто сидишь. У меня вышло, что я провел две недели в этом изоляторе, потом попал в карантин на две или три недели, потом меня перераспределили в обычный отряд на две недели на так называемую «заморозку», когда ты выполняешь всю хозяйственную работу и тебе нельзя ни с кем разговаривать. После этого пришла бумажка, что на моем этапе кто-то болел коронавирусом — и меня опять закрыли в медизолятор, там я провел еще неделю или две, после чего меня опять отправили на «заморозку».

Видимо, это было специально для меня. У всех это происходит гораздо легче, со мной такое же проходил человек со статье о применении насилия в отношении сотрудника полиции.

— Какие у тебя планы? У тебя в ближайшие восемь лет будет административный надзор и суды. Чего ожидаешь от них и в целом от жизни?

— План на ближайшее время у меня — немного социализироваться, попробовать привыкнуть к этому миру и строить нормальные планы. Административный надзор — от него не убежать, по таким статьям обязательно дают его на восемь лет.

Я жду суда по апелляции, я хочу отменить часть ограничений, потому что сейчас мне надо проходить две отметки в месяц в надзорных органах и мне с 10 вечера до 6 утра необходимо находиться дома.

— Что ты хочешь сейчас в первую очередь сделать? Попробовать кусок пиццы или сходить в бассейн, например?

— У меня целый список желаний: поплавать, сходить в поход, посидеть у костра. Много вещей, связанных с Яной — моей супругой, которые мы хотели бы сделать вместе. Послушать музыку, послушать подкаст моей подруги, посмотреть кино, которое выходило, пока я сидел.